Михаил Айзенберг

Свои лучшие десять лет просидев на чужих чемоданах, я успел написать ответ без придаточных, не при дамах.

Десять лет пролежав на одной кровати, провожая взглядом чужие спины, я успел приготовить такое «хватит», что наверное хватит и половины.

Говорю вам: мне ничего не надо.

Позвоночник вынете — не обрушусь.

Распадаясь скажу: провались! исчезни!

Только этот людьми заселенный ужас не подхватит меня как отец солдата,

не заставит сердцем прижаться к бездне

Гражданин вселенной. Гражданин Бутырок. Обликом притырок.

Разговор отменный. От него осталась черная усталость.

За такую силу утаенных строчек — пропуск одиночек.

Узелок событий. Смелая развязка. Больше не зовите.

Дальше невозможно. Больше нет, не надо. Ничего не будет.

Только заморочит.

Оглянуться тошно: койка да палата. А чужих не судят.

И живет как хочет — новизна бесплатна, радость необъятна —

на себя надеясь, про себя готовясь.

Расставаясь то есть.

Сор смести, заплатить за свет. Три письма послать в три страны.

Все дела переделать, которых нет, которые и нужны лишь на время, когда в тишине повис звук, родной одним комарам да мухам — самый тонкий, неразличимый свист, не улавливаемый ухом.

Замолчать. Извести. Изжить. На худой конец завалить тряпьем. Обмануть неслаженный писк сердец — сокрушенье каждого о своем.

Нас пугают, а нам не страшно Нас ругают, а нам не важно Колют, а нам не больно Гонят, а нам привольно Что это мы за люди? Что ж мы за перепелки? Нам бы кричать и падать Нам бы зубами щелкать И в пустоте ползучей рыться на всякий случай

Живу, живу, а все не впрок. Как будто время начертило в себе обратный кувырок. И только пыльная щетина покрыла дни. Проводим год, и время станет бородато, как надоевший анекдот, застрявший в памяти когда-то.

И два кочевника, два брата ползут навстречу — кто скорей: упрямый чукча и еврей.

Тот Ахиллес, а тот Улисс. Один Илья, другой Микула. Еврей и чукча обнялись. Над ними молния сверкнула.

Посреди высотных башен вид гуляющего страшен. Что он ищет день-деньской в этой каше, в этой чаше, в этой чаще городской?

Он идет, а в теле свищет, разбегаясь по низам, настоящее винище, злой особенный бальзам.

Тело засухой недужит Лезет ижица в глаза Сон закладывает уши — тише, глуше, ни аза. И атласный сходит зной.

Снится мне, что я связной

Я связной, а жизнь бессвязна. И, с душою взапуски, та отстала, та увязла, кто куда, а все близки.

Человек хитро устроен: он бывает по труду то лирическим героем, то ковбоем на ходу.

Кровью теплой и холодной он наполнен, но вполне тает в жизни земноводной черепахою на дне. Он сидит, себя латает.

Мысль полночная слетает, улетает воробьем.

Мы сидим и водку пьем.

Кто расходится под вечер, кто гуляет в отпуску, кто свою, безумный, лечит семинарами тоску,

а подобное подобным лечит. Вечер в забытьи.

Кто кого за плечи обнял? — Всё своё, и все свои.

Это откуда? оттуда, вестимо. Это на фото привет от кого-то. Это оттуда, из города Рима выкройки чуда — скатерти неба, чужая столица где-то внизу

Можно и за морем жить как синица, — спать на весу, пени платить своему долголетью с каждого дня,

розовой медью розовой медью в небе звеня

Машинописный зубовный скрежет твой и сейчас в ушах. Если отмерят меня, отрежут, если и скорешат с кем-то на какое-то время в новые времена, знаю, что первый свой верхний гребень пережила волна.

Там ли я не воскресну, или тут не совсем умру, но никогда уже всех, кто были, вместе не соберу.

И никогда не замкнется полный круг за одним столом. Мне от тебя скрип зубовный через месяц письмом.